Одним субботним вечером, когда мне было 4 или 5, родители впервые повели меня в кинотеатр. Это был документальный фильм про оперу «Проданная невеста» Бедржиха Сметаны. Самое странное, что кино было немым. На гигантском экране невероятных размеров люди открывали громадные рты, а из динамиков не раздавалось ни звука. Но все вокруг знали оперу наизусть и подпевали все громче и громче. Женщины были в слезах. Это был лучший способ познакомиться с кинематографом. А потом я посмотрел «Белоснежку и семь гномов». Тогда мне казалось, что это самая чудесная вещь на всем свете и я немедленно влюбился в Белоснежку. Незадолго до этого мне купили набор из семи кусков мыла, сделанных в форме семи гномов. И каждый день я мылил руки новым гномом. А когда я посмотрел мультфильм, я отложил мыло в сторону. Я испугался, что просто смылю гномов, и они исчезнут.
Мне кажется, каждый так или иначе мечтает снять кино в Голливуде.
Нью-Йорк, возможно, это единственный город, который в действительности выглядит лучше, чем на открытках.
Многие говорят мне, что быть чужаком — это очень удобно, что чужак видит такие вещи, которые глаз местного просто не замечает. Мне не очень нравится эта мысль. Я чувствую себя чужаком и здесь и там. Я забыл чешский, но так и не выучил английский.
Мои родители были арестованы нацистами во время войны, когда мне было восемь лет. Потом мне сказали: твои родители в концентрационном лагере, не волнуйся, они скоро вернутся и все будет хорошо. В то время единственные лагеря, про которые я знал, были скаутские. Я даже не мог себе вообразить, что происходило с моими родителями. Потом кто-то пришел и сказал: «Милош, твоя мать мертва». Но эта фраза ничего не изменила в моей жизни. Матери не было рядом уже два года. Наверное, если бы она умерла дома, все было бы иначе. Эта фраза настигла меня гораздо позднее, уже после войны, когда я подрос и вдруг начал по‑другому думать о вещах, которые происходят вокруг.
Жить в страхе — это очень скучно.
Вообще-то, я трус. Многие вещи я могу позволить себе только в кино. Я стараюсь не рисковать своей частной жизнью.
Я рассматриваю каждый фильм, как биографию, вне зависимости от того, биография ли это существовавшего человека или выдуманного.
Правда обычно очень скучна. Потому что это правда.
Когда я работал на телевидении в Чехословакии, каждый артист, который появлялся в эфире, должен был вписать все свои реплики в специальную форму и отправить ее цензорам — мы называли это «отправить наверх». Однажды я работал с двумя жонглерами, которые должны были выступать в эстрадном представлении. Как и всегда, я должен был представить цензорам то, что артисты собираются сказать в эфире. Но, естественно, жонглеры не собирались говорить ничего. Я пытался объяснить это цензорам, но без толку. Тогда я попросил жонглеров заполнить эту чертову форму самостоятельно, что они и сделали. Они написали что-то вроде «Эй! Хоп! Хоп! Хоп! Ап! Ах!» Бумага вернулась к нам с печатью «одобрено». Диалог был признан наверху неопасным.
Сама по себе цензура — это не такое уж и страшное зло. Самое страшное зло — это то, что цензура порождает — самоцензура.
Совершенно очевидно, почему политики и продюсеры хотят, чтобы все фильмы были сентиментальными. Им не нужна жизнь, им нужна сказка.
Когда Горбачев пришел к власти, он организовал в Москве что-то вроде симпозиума. И они пригласили меня. Там было много людей. Люди со всего мира. Советский режиссер Кулиджанов решил сделать со мной интервью. Он знал, что я давно уже гражданин США и все такое. И он спросил меня: «Что вам, товарищ Форман, кажется наиболее значимым событием в XX веке?» И я сказал — взрыв атомной бомбы. Он заблеял: «Почему? Почему, товарищ Форман?» Я сказал: «Помните, в первой половине века было две мировых войны. Много миллионов людей погибло. А потом, в 1945, взорвалась бомба. Сейчас век уже подходит к концу, а третья мировая так и не началась. Она не началась только потому, что и американские и ваши генералы вдруг осознали, что в случае атомной войны они будут в такой же опасности, как и рядовой в траншее. Раньше все было очень просто: генералы сидели в теплых комнатах и посылали миллионы людей на смерть. Им ничего не угрожало. Но сейчас любой, кто может нажать кнопку, понимает, что и с той стороны найдутся люди, которым есть на что нажать. И все они находятся в одинаковой опасности». Думаете, они показали это по телевизору? Нет!
Я никогда не был особо политизирован. Мне скучно анализировать газетные статьи, политические программы. Когда русские были в Праге, я был в Париже.
Я очень мало успел подержать в руках камеру. После войны у меня в руках оказалась 16-миллиметровая восточногерманская камера с отличной цейсовской оптикой. Я спросил одного своего друга, знает ли он кого-то, кто сможет объяснить мне, как в эту камеру засунуть пленку. Сам я не знал. Тогда мой друг привел Мирослава Ондричека (оператор большинства фильмов Формана — Esquire), и с тех пор я даже близко не видел камеру, потому что он мне ее просто не отдавал.
Чем старше ты становишься, тем сложнее тебе найти что-то такое, на что бы ты мог потратить пару лет жизни.
Иногда память творит с нами забавные штуки.
Я никогда в своей жизни не покупал «Хастлер».
